Неточные совпадения
Стали люди разгавливаться, но никому не шел кусок
в горло, и все опять заплакали.
Папа сидел со мной рядом и ничего не говорил; я же захлебывался от слез, и что-то так давило мне
в горле, что я боялся задохнуться… Выехав на большую дорогу, мы увидали белый платок, которым кто-то махал с балкона. Я
стал махать своим, и это движение немного успокоило меня. Я продолжал плакать, и мысль, что слезы мои доказывают мою чувствительность, доставляла мне удовольствие и отраду.
Не явилась тоже и одна тонная дама с своею «перезрелою девой», дочерью, которые хотя и проживали всего только недели с две
в нумерах у Амалии Ивановны, но несколько уже раз жаловались на шум и крик, подымавшийся из комнаты Мармеладовых, особенно когда покойник возвращался пьяный домой, о чем, конечно,
стало уже известно Катерине Ивановне, через Амалию же Ивановну, когда та, бранясь с Катериной Ивановной и грозясь прогнать всю семью, кричала во все
горло, что они беспокоят «благородных жильцов, которых ноги не стоят».
— Отчаянно, потому что работа нервная, — объяснил он, вздохнул, и вдруг
в горле его забулькало, заклокотало, а говорить он
стал быстро и уже каким-то секретным тоном.
Похолодев от испуга, Клим стоял на лестнице, у него щекотало
в горле, слезы выкатывались из глаз, ему захотелось убежать
в сад, на двор, спрятаться; он подошел к двери крыльца, — ветер кропил дверь осенним дождем. Он постучал
в дверь кулаком, поцарапал ее ногтем, ощущая, что
в груди что-то сломилось, исчезло, опустошив его. Когда, пересилив себя, он вошел
в столовую, там уже танцевали кадриль, он отказался танцевать, подставил к роялю стул и
стал играть кадриль
в четыре руки с Таней.
Самгин был уверен, что настроением Безбедова живут сотни тысяч людей — более умных, чем этот голубятник, и нарочно, из антипатии к нему, для того, чтоб еще раз убедиться
в его глупости,
стал расспрашивать его: что же он думает? Но Безбедов побагровел, лицо его вспухло, белые глаза свирепо выкатились; встряхивая головой, растирая ладонью
горло, он спросил...
Пение удалялось, пятна флагов темнели, ветер нагнетал на людей острый холодок;
в толпе образовались боковые движения направо, налево; люди уже, видимо, не могли целиком влезть
в узкое
горло улицы, а сзади на них все еще давила неисчерпаемая масса,
в сумраке она
стала одноцветно черной, еще плотнее, но теряла свою реальность, и можно было думать, что это она дышит холодным ветром.
«Что скажут опекуны», «все зависит от опекунов» — эти фразы были для Привалова костью
в горле, и он никогда так не желал развязаться с опекой во что бы то ни
стало, как именно теперь.
Чистая белая рубаха, застегнутая у
горла и кистей, ложилась короткими, мягкими складками около ее
стана; крупные желтые бусы
в два ряда спускались с шеи на грудь.
В дыму идти
становилось все труднее и труднее. Начинало першить
в горле.
Стало ясно, что мы не успеем пройти буреломный лес, который, будучи высушен солнцем и ветром, представлял теперь огромный костер.
Ужин представляет собой подобие обеда, начиная с супа и кончая пирожным. Федор Васильич беспрестанно потчует гостя, но так потчует, что у того колом
в горле кусок
становится.
Ермошка любил, когда его ругали, а чтобы потешиться, подстегнул лошадь веселых родственников, и они чуть не свалились вместе с седлом. Этот маленький эпизод несколько освежил их, и они опять запели во все
горло про сибирского генерала. Только подъезжая к Балчуговскому заводу, Яша начал приходить
в себя: хмель сразу вышибло. Он все чаще и чаще
стал пробовать свой затылок…
По выходе Персиянцева Розанов, сидя на корточках, опустил руки на колени и тяжело задумался.
В погреб уже более часа долетали рулады, которые вырабатывал носом и
горлом сонный Персиянцев; приготовленные бумажки
стали вянуть и с уголков закручиваться; стеариновая свечка
стала много ниже ростом, а Розанов все находился
в своем столбняковом состоянии.
Твои свободные сыны, Швейцария, служили наемными солдатами у деспотов; твои дочери едут
в Петербург, Париж, Вену за таким хлебом, который
становится поперек
горла, пока его не смочат горючие слезы.
Эгмонт-Лаврецкий, до сих пор очень удачно подражавший то поросенку, которого сажают
в мешок, то ссоре кошки с собакой,
стал понемногу раскисать и опускаться. На него уже находил очередной стих самообличения,
в припадке которого он несколько раз покушался поцеловать у Ярченко руку. Веки у него покраснели, вокруг бритых колючих губ углубились плаксивые морщины, и по голосу было слышно, что его нос и
горло уже переполнялись слезами.
Всякий день кто-нибудь из охотников убивал то утку, то кулика, а Мазан застрелил даже дикого гуся и принес к отцу с большим торжеством, рассказывая подробно, как он подкрался камышами,
в воде по
горло, к двум гусям, плававшим на материке пруда, как прицелился
в одного из них, и заключил рассказ словами: «Как ударил, так и не ворохнулся!» Всякий день также
стал приносить старый грамотей Мысеич разную крупную рыбу: щук, язей, головлей, линей и окуней.
В зале тетушка разливала чай, няня позвала меня туда, но я не хотел отойти ни на шаг от матери, и отец, боясь, чтобы я не расплакался, если
станут принуждать меня, сам принес мне чаю и постный крендель, точно такой, какие присылали нам
в Уфу из Багрова; мы с сестрой (да и все) очень их любили, но теперь крендель не пошел мне
в горло, и, чтоб не принуждали меня есть, я спрятал его под огромный пуховик, на котором лежала мать.
Вихров выпил ее и, выйдя
в другую комнату,
стал щекотать у себя
в горле. Для него уже не оставалось никакого сомнения, что Клыков закатил ему
в водке дурману. Принятый им способ сейчас же подействовал — и голова его мгновенно освежилась.
Рано утром она вычистила самовар, вскипятила его, бесшумно собрала посуду и, сидя
в кухне,
стала ожидать, когда проснется Николай. Раздался его кашель, и он вошел
в дверь, одной рукой держа очки, другой прикрывая
горло. Ответив на его приветствие, она унесла самовар
в комнату, а он
стал умываться, расплескивая на пол воду, роняя мыло, зубную щетку и фыркая на себя.
И точно: пожил, и
стал пробовать; сначала першило
в горле, а потом привык.
Но вдруг
в глазах ее
стало мутно и зелено, раздражающая щекотка подступила к
горлу, сердце бессильно затрепыхалось где-то глубоко внизу,
в животе. Елена едва успела вскочить и наклониться над бортом.
Торжественность минуты все
становилась строже: у Савелия щелкнуло
в горле, и он продолжал как будто
в бреду...
А
в это время корабль уже выбрался далеко, подымил еще, все меньше, все дальше, а там не то, что Лозинскую, и его уже трудно
стало различать меж другими судами, да еще
в тумане. Защекотало что-то у обоих
в горле.
А про Максима прямо и думать не хочется, до того парень надулся, избалован и дерзок
стал. Всё пуще награждают его вниманием,
в ущерб другим, он же хорохорится да пыжится,
становясь всякому пеперёк
горла. Тяжёл он мне. Насчёт Васи так и неизвестно, кто его извёл».
— Сгниёте вы
в грязи, пока,
в носах ковыряя, душу искать
станете, не нажили ещё вы её: непосеянного — не сожнёшь! Занимаетесь розысками души, а чуть что — друг друга за
горло, и жизнь с вами опасна, как среди зверей. Человек же
в пренебрежении и один на земле, как на болотной кочке, а вокруг трясина да лесная тьма. Каждый один, все потеряны, всюду тревога и безместное брожение по всей земле. Себя бы допрежде нашли, друг другу подали бы руки крепко и неразрывно…
Я молча прыгнул из-за кулис, схватил его за
горло, прижал к стене, дал пощечину и
стал драть за уши. На шум прибежали со сцены все репетировавшие,
в том числе и Большаков.
В его присутствии Андрей Ефимыч ложился обыкновенно на диван лицом к стене и слушал, стиснув зубы; на душу его пластами ложилась накипь, и после каждого посещения друга он чувствовал, что накипь эта
становится все выше и словно подходит к
горлу.
И
в счастии и
в несчастии мы всегда предваряем события. Да и воображение у нас какое-то испорченное: всегда провидит беду, а не благополучие. Еще и не пахло крестьянской волей, а мы уж кричали: эмансипация! Еще все по
горло сыты были, а мы уж на всех перекрестках голосили: голод! голод! Ну, и докричались. И эмансипация и голод действительно пришли. Что ж, легче, что ли, от этого вам, милая тетенька,
стало?
Не я один, но и граф Твэрдоонто это заметил."Когда я был у кормила, — говорил он мне, — то покуда не издавал циркуляров об голоде — все по
горло были сыты; но однажды нелегкая дернула меня сделать зависящее по сему предмету распоряжение — изо всех углов так и полезло! У самого последнего мужика
в брюхе пусто
стало!"
С ненавистью и ужасом он смотрел, как мутные глаза Полуэктова
становятся всё более огромными, всё сильнее давил ему
горло, и, по мере того как тело старика
становилось всё тяжелее, тяжесть
в сердце Ильи точно таяла.
— Не лги, мерзавка! — завопил я и левой рукой схватил ее за руку, но она вырвалась. Тогда всё-таки я, не выпуская кинжала, схватил ее левой рукой за
горло, опрокинул навзничь и
стал душить. Какая жесткая шея была… Она схватилась обеими руками за мои руки, отдирая их от
горла, и я как будто этого-то и ждал, изо всех сил ударил ее кинжалом
в левый бок, ниже ребер.
«Что ты, братец? — спросил я, — где барин?» Вот он собрался с духом и
стал нам рассказывать; да видно, со страстей язык-то у него отнялся: уж он мямлил, мямлил, насилу поняли, что
в кладбищной церкви мертвецы пели всенощную, что вы пошли их слушать, что вдруг у самой церкви и закричали и захохотали; потом что-то зашумело, покатилось, раздался свист, гам и конской топот; что один мертвец, весь
в белом, перелез через плетень, затянул во все
горло: со святыми упокой — и побежал прямо к телеге; что он, видя беду неминучую, кинулся за куст, упал ничком наземь и вплоть до нашего прихода творил молитву.
Но когда остались вдвоем и попробовали заснуть — Саша на лавке, матрос на полу, —
стало совсем плохо: шумел
в дожде лес и
в жуткой жизни своей казался подстерегающим, полным подкрадывающихся людей; похрипывал
горлом на лавке Колесников, может быть, умирал уже — и совсем близко вспомнились выстрелы из темноты, с яркостью галлюцинации прозвучали
в ушах.
Жестоким провидцем, могучим волхвом
стал кто-то невидимый, облаченный во множественность: куда протянет палец, там и горит, куда метнет глазами, там и убивают — трещат выстрелы, льется отворенная кровь; или
в безмолвии скользит нож по
горлу, нащупывает жизнь.
Гнусный — о, какой гнусный! — смех был ответом Патрику. Я перестал слушать. Я снова лег, прикрывшись рваной курткой, и
стал курить табак, собранный из окурков
в гавани. Он производил крепкое действие —
в горле как будто поворачивалась пила. Я согревал свой озябший нос, пуская дым через ноздри.
Покрытый морозною пылью, лохматый пес был так же немногоречив, как его хозяин; он не рычал при приближении человека, а молча вскакивал во весь свой рост
в санях,
становился передними лапами на край и выжидал первого движения подходившего, чтобы броситься ему на грудь и перекусить
горло.
Как будто сразу из вагона выкачали весь воздух: так трудно
стало дышать. Выросшее сердце распирало грудь,
становилось поперек
горла, металось безумно — кричало
в ужасе своим кроваво-полным голосом. А глаза смотрели вниз на подрагивающий пол, а уши слушали, как все медленнее вертелись колеса — скользили — опять вертелись — и вдруг
стали.
Фельдшер
в это мгновение привстал, бледный и потный, тупо и
в ужасе поглядел на
горло и
стал помогать мне его зашивать.
Я хотел уже все бросить и заплакать, как вдруг Лидка дико содрогнулась, фонтаном выкинула дрянные сгустки сквозь трубку, и воздух со свистом вошел к ней
в горло; потом девочка задышала и
стала реветь.
Я поднял глаза и понял,
в чем дело: фельдшер, оказывается,
стал падать
в обморок от духоты и, не выпуская крючка, рвал дыхательное
горло.
Горло поднялось из раны, фельдшер, как мелькнуло у меня
в голове, сошел с ума: он
стал вдруг выдирать его вон.
Я ушел из кухни утром, маленькие часы на стене показывали шесть с минутами. Шагал
в серой мгле по сугробам, слушая вой метели, и, вспоминая яростные взвизгивания разбитого человека, чувствовал, что его слова остановились где-то
в горле у меня, душат. Не хотелось идти
в мастерскую, видеть людей, и, таская на себе кучу снега, я шатался по улицам Татарской слободы до поры, когда
стало светло и среди волн снега начали нырять фигуры жителей города.
Но — наступила осень, жизнь без постоянной работы
стала невозможна для меня. Увлеченный всем, что творилось вокруг, я работал все меньше и питался чужим хлебом, а он всегда очень туго идет
в горло. Нужно было искать на зиму «место», и я нашел его
в крендельной пекарне Василия Семенова.
Но ему
стало обидно лгать пред этим мальчишкой, и ему было жаль тех дум и чувств, которые уничтожил этот парень своим вопросом. Он рассердился. Знакомое ему острое жжение
в груди и у
горла передернуло его, он внушительно и жестко сказал Гавриле...
Прибежали мы
в избу: темно; а Слава-богу пуще того не своим голосом: «Караул! умер!..» Вздули огня; Слава-богу завалился под лавку да там и орет во все
горло, мы его оттедова добыли, опамятовался и благодарить
стал…
Перчихин. Ну, я один.
В кабачке — весело.
В кабачке — просто. А у вас — с тоски помрешь, не
в комплимент вам будь сказано. Ничего вы не делаете… никаких склонностей не имеете… А то давайте
в карты играть?
В свои козыри? Как раз четверо… (Тетерев смотрит на Перчихина и улыбается.) Не желаете? Ну, воля ваша…
Стало быть, прощайте! (Подходя к Тетереву, щелкает себя по
горлу.) Идем?
Наконец нервное напряжение начинает ослабевать. Его заменяют усталость и скука.
В шинели
становится жарко, воротник давит шею, крючки режут
горло… Хочется сесть и сидеть, не поворачивая головы, точно на вокзале.
Этак
станешь посылать-то без разбору — так, чего доброго, — напляшешься с ними; повадятся: давай да давай… я ведь знаю нашего молодца: вот Терентий Федорыч пишет, что он опять
стал ездить на игру; как напишет, что проигрался, да к
горлу пристало, тут ему и деньги будут, а раньше не пошлю, хоть он себе там тресни
в Петербурге-то!
— Из рук старичка подъемные крохи желаете выдрать, господин Колобков? Что ж… — Старичок затрясся и зарыдал, уронил портфель. — Берите, кушайте. Пущай беспартийный, сочувствующий старичок с голоду помирает… Пущай, мол. Туда ему и дорога, старой собаке. Ну, только помните, господин Колобков, — голос старичка
стал пророчески грозным и налился колоколами, — не пойдут они вам впрок, денежки эти сатанинские. Колом
в горле они у вас
станут, — и старичок разлился
в буйных рыданиях.
Подкрепились — дьякон и начал сниза «во блаженном успении вечный покой» и пошел все поднимать вверх и все с густым подвоем всем «усопшим владыкам орловским и севским, Аполлосу же и Досифею, Ионе же и Гавриилу, Никодиму же и Иннокентию», и как дошел до «с-о-т-т-в-о-о-р-р-и им» так даже весь кадык клубком
в горле выпятил и такую завойку взвыл, что ужас
стал нападать, и дяденька начал креститься и под кровать ноги подсовывать, и я за ним то же самое.